Скоро уж полночь, а сна нет.
Семен ворочается на жестком ложе, ищет — как бы поудобнее лечь. Нары под ним из жердей, а на них всего лишь старый вытертый полушубок. Не шибко ловко.
Однако не в жердях дело. Бессонница его пока не мучила. Коли при первых петухах подымешься, верст тридцать по морозу проедешь, потом на дальнем покосе возов пять сена намечешь да десятка три пастей и кулемок проверишь — натопчешься досыта. Не то что на корявых нарах — на бороне уснешь.
А вот сегодня — хоть глаза зашивай. Не идет сон: дума гложет. И о себе. А пуще о связчике, том самом куме Иване, что лежит на таких же нарах у другой стены и, по всему видать, тоже не спит…
Давно ль с Иваном дружба ведется? А, считай, всегда была. За всю жизнь и недели поврозь не провели. Мальчишками вместе окуней удили. Чуть поднялись — бороноволоками на смежных полях робили. Повзрослели — пошли со старшими в тайгу пушнину промышлять. Потом, как на седьмой десяток перевалило и дальняя тайга не но зубам стала, поверстались в сеновозы. Тут на дальних покосах, покуда лошади отдыхают, тоже можно разными ловушками побаловаться. Корысти от них, ловушек этих, положим, не шибко много: места не ахти какие. А все ж — то зайчишки в пасти попадут, то собо-лишко в кулемку втрескается. И дорогой, пока вперед да назад едут, можно и белки с десяток добыть. Против прежнего, знамо дело, так — одна видимость. Но какой ни есть, а промысел…
…Эх, и долга же ты, зимняя ночь, когда не спится. Раньше никогда себя не спрашивал — так ли живешь на свете, как надо, и каков ты, Семен, с виду, коль со стороны глянуть. И вот пришло, должно быть, то время —- спросил. А коль сегодняшнее в душе ворошишь — не миновать и назад оглянуться. Так до самой той поры вернулся, как с отцами, своим да Ивана, первый раз на промысел отправились. Только и понимали в лесу, как по рябчику стрельнуть. Сперва у отцов в стукарях ходили. Это где белка али соболь на кедре затаятся — выпугнуть под выстрел. По крохам промысловое умельство перенимали. Года через два доверили самим зверя искать, а еще через пять пришлось старикам дивиться: обставляют их парни-то. Потом и в деревне заговорили. Дескать, шибко удачливы сыновья у Макара с Денисом. Дальше — больше. Уже по всей округе весть пошла — на промысле Семен да Иван, которые в Окуневке живут, самые фартовые.
Бывало, в те годы спросит кто — как бы их секрет перенять, в долгу, мол, не останусь, так Иван просто отмалчивался, а Семен, случалось, серчал: «Фарт, говоришь, удача? Как бы не так. Тайгу нужно знать, да сил не жалеть. Вот и будешь всегда с добычей. А то удачу какую-то выдумали!»
Тайгу знать… Ох. не легко то знатье дается. По малым зернам копится. Другой до старости доживает, а сколько нужно, так и не накопит. А вот у них с Иваном с первых дней иначе повелось: копилку-то общую завели. Что один узнал нового — того же разу другому передает. Коли поврозь класть, каждый себе, как у иных делается, два да два — всегда четыре. А сообща — может и десять получиться.
Сил не жалеть… Ее, силу-то. нужно с умом тратить. У отцов в тайге плашек да других ловушек сотни две, не больше настораживалось. В основном на ружье да собаку надеялись. А у них с Иваном за четыре тысячи перевалило. Ловушки те, знамо дело, не грибы, сами не вырастут. Готовить их — э-эх сколько трудов положишь: одного лесу изведешь — не на один хороший дом хватит. Только о трудах этих жалеть нечего. Теперь ты в тайге хозяин. Промышлять можешь всю зиму, никакой снег не страшен. Ходи, знай, собирай белку да соболя. Успевай только шкурки снимать да править. Этим только в войну и выручались.
Сколько уж лет прошло. И не вслух, а в мыслях только то слово помянуто, а заныло сердце. Никого-то она, война, наверно, не обошла стороной. Вот у них с Иваном у каждого по сыну не вернулось да дочери вдовыми остались.
Было им с кумом, как война началась, годов по сорок пять. Для мужика — самая сила. Когда позовут, ждать не стали. Поехали на ронт проситься вместе с молодыми, оли пулькой белке по головке не промахиваемся, гитлеровцу в лоб как надо влепим! Только из этого ничего не вышло: домой вернули. Сказали — здесь нужнее. Пушнина, дескать, то же золото, а стране; оно сейчас во как нужно. Вы, мол, -вдвоем на промысле за десятерых охотников управитесь.
Верно. Управлялись. И не только в тайге. На весь колхоз, считай, только двое настоящих мужиков и оставалось. Трудненько приходилось, но не охали. Знали — нужно. Потому, должно, и удивлялся председатель, когда передали свою тайгу тем, от кого в ней теперь больше проку, и повели речь о дальних покосах:
— Ну куда вас, лешаков неуемных, опять несет. Можно и полегче какую работу найти. Заслужили.
— А нам к чему душа лежит, то и легче.
— Сдюжите? Ведь туда — обратно одной езды сутки.
— Сдюжим.
Вот и дюжат пятую зиму.
…Нет, не заснуть. Кум Семен садится, скрипя нарами, тянется к полочке. Там у него трубка с кисетом. В другом углу тоже скрип. Спички вспыхивают обе враз. Стены старого зимовья прокопчены до черноты. Тут не то что две спички, хоть берестяную скрутку запали — светло не будет. И потому видны лишь два огонька над трубками, два носа да две седые бороды, У Семена борода лопатой, у Ивана — клином. Потушены спички — тьма, как под тулупом.
Сидят старики, курят. Молча. Не было раньше такого, чтобы хоть словом не перекинуться.
А случилось вот что.
Третьего дня, как засобирались домой, хватились, а пяти беличьих шкурок, что в углу под потолком на шомполе сушились — нету. Каждый про себя решил — другой прибрал. Дело артельное, докладываться незачем.
В этот приезд за дорогу восемь белок добыли. Шкурки опять на то же место приспособили. Потом воза накладывали, с конями управлялись. Иван еще сам себя поругивал. Поскупился. мол, не ко времени — только одного зайца в котел положил, а надо бы двух: что-то больно здорово проголодался.
Закончив все дела, вошли в зимовье, сели к столу. Словно по уговору в угол глянули — белок опять нет. Заходились до того, что про белок и в ум не приходило.
Куда девались? Когда? Неужель один от другого для себя припрятал, а проще сказать, украл? Да такому сраму и названья-то не подберешь.
Ни слова не сказали, проглотили по кружке чая и на нары. От еды отшибло начисто. Остался заяц целехонек.
И пошли у стариков мысли: — Я не брал, А если я кум тут ни при чем, так, стало быть, меня на подозреньи держит? Тьфу, леший. Вот оказия-то… Нешто спросить? Помилуй бог, нельзя. По гроб жизни обида будет.
Мысли, хорошие они или вовсе никудышные, их не слышно. А «тьфу» — всамделишные, то в одном углу, то в другом. Так и тянется
ночь.
Наконец Семен решает — чем эдак маяться, лучше» идти запрягать да ехать. Дорога что днем, что ночью —одна. Не собьешься.
Старик зажигает коптилку. Ни слова не сказано, но Ивану и так понятно. Он подбрасывает в печку дров и ставит на нее котелки. Один с чаем, другой с той самой зайчатиной, что вечером в горло не пошла.
Начинается обувание. В тайге это тоже наука — правильно обуться. Валенки только дома годятся, да по гостям ходить. На промысле и в дальней дороге нужны бродни — сапоги без каблуков на мягкой подошве. И обуваются в них так.
Перво-наперво — холщевые портянки. На них — прикопотки. Это но сии из гривы там зовутся. На прикопотки — суконные онучи. Вот теперь и до бродней черед дошел. Только наперед нужно в них новые стельки положить, из травы, что на болотных кочках растет. Ее так стелечной травой и зовут: листья резучие, тонкие, долгие и под ногой сминаются не скоро. Натянут бродни, штаны поверх выпустят, ремешками-оборннами возле щиколотки стянут. Теперь хоть по горло в снег забредай —- никуда не засыплется. Пристыли ноги, пока на возу сидишь — пройди пешочком немного, и опять они, ноги-то, словно в печке побывали.
В другие разы кумовья с обувкой управлялись оба враз. А тут Иван уж в броднях,, стоит притопывает — так ли все, как надо, а у Степана не заладилось. Сидит, вокруг себя по нарам руками ворошит. Не иначе портянку потерял. Помочь поискать? Нет, неладно выйдет. Молчали, молчали, а тут с помощью суется. Сам найдет.
Кум Семен уже по полу шарит. И тут нету. Кряхтит, лезет под нары. Роется там, бормочет что-то. Затих. И вдруг весело, во все-то горло:
— Наше-ел!
Иван вздрагивает, роняет из зубов трубку. Такое после молчанки не лучше как из ружья невзначай возле уха бабахнуть.
Семен пятится раком, из-под нар лезет. Голова — в тенетах, борода — в перьях. Показывает:
— Эвот они, белки-то, язви их В душу.
Нашлась пропажа! Положим, ее хоть сейчас в печку: считай, одни хвосты остались. Зато вор опознан, нашли его тайник. Сидит под щербатыми половицами и злобно цыркает. Точь-в-точь кто-то из доски ржавые гвоздики дергает. Колонок!
Уф… Словно медведя побороли. Сидят старики и размягченно смотрят друг на друга. Белки — леший с ними, да и с колонком с этим тоже. В зимовье вроде сразу светлее стало. А пуще всего то радует — никто никого не обидел понапрасну. На счастье про еду вспомнили, не то довелось бы глазам на мокром месте побывать. Пригодился заяц. Только его и в самом деле мало оказалось. Пришлось на шаньгах добирать.
Кони запряжены. Можно и в зимовье напоследок заглянуть, перекурить перед дорогой. Сидят кумовья, на растреклятый шомпол в углу поглядывают.
— Этого рыжего ворюгу изловить — раз плюнуть, — говорит Семен. — Аль, может,-помилуем?
Иван с ответом не торопится. Попыхивает трубкой, мнет в горсти бороду. Думает.
— Пущай живет. — Сказал и два раза по столу ладонью пришлепнул. По разу на слово. Будто приговор печатями скрепил.
— Пущай, — соглашается Семен. — В копилку тоже годится. — И показал чубуком на свой лоб.
…Дорога дальняя. То на высокую гриву, то в распадок. Много их минуешь, пока доберешься до дома. Небо ясно, звезд видимо-невидимо. Месяц над тайгой висит. Ущербный, а светит — хоть соболя выслеживай. Над дорогой, где кони с возами прошли, от их дыхания туман повис. Но скоро развеется: тишь — былинка не шелохнется. Мороз. Подуешь— шипит возле губ. Стужа лютая, но старикам сегодня все ни по чем, словно с хмельной гулянки возвращаются.
— Кум, — окликает Иван Семена через пять возов. — Вот она какая животина подлая.
— Колонок-то? Урезный варна-чина, поведи его батюшка леший.
Костерят рыжего вора какими только ни придумают словами, а до-ведись тому услышать, нисколечко бы не обиделся: ругают-то больно ласково.
Эту притчу я слышал от няни своей деревенской: Если мучит тебя неотвязная хворь, Выйди луг а час рождения зорь И в росу опусти полотенце.
Сразу станет тяжелым оно, эту влагу вобрав, И тогда ты его выжми трижды, И, донага раздевшись, холстом оботрись ты, Спиртовой настойкой из солнца и горечи трав.
Снимет хворь как рукой, и ты скажешь в предутренней мгле: — Мне здоровье и юность вернула Россия, Я к ее прикоснулся земле, Напитался студеной росы я…